дро спросил Комлев. "Все разложено, - остановил его звеньевой. - Ключики, болтики - все . Хозяйство не ворошить". Невидимое во тьме хозяйство Урпалова располагалось на местах, выбранных заранее и с расчетом: в металлическом корытце, на брезенте, на ступенях стремянки. Без этого условия вести работы в кромешной тьме было невозможно. Три пары рук приращивали моторную станину к раме. Новый мотор, пока не поставлен, не облетан, - загадка, и вся ответственность на звеньевом: он выбирал. Угадал или нет? - вот вопрос, какие бы слухи насчет сивашского рубежа обороны ни гуляли. Навесили, затянули винт. Не бьет? То есть одинаково ли удалена каждая из его лопастей от острия неподвижно поставленной отвертки? Когда подошла третья лопасть, за их спинами над большаком поплыл моторный гул. Воентехник распрямился, держась одной рукой за винт. Комлев тоже замер. Это могли быть немцы, танкетки немецкого воздушного десанта. Если саперы на болыпаке завяжут бой, надо уходить. Гудение возросло и прокатилось, затихая. Пальба не началась. Комлев неслышно перевел дух. Урпалов принюхался, где у него тавот, где масло. Масло ему не понравилось, распорядился прикатить другую бочку. Они остались в темноте вдвоем. На севере, в той стороне, куда прогромыхала наша мото-мехколонна, по краю неба занимались и гасли медленные фиолетовые зарницы. - Будто хлеба выспевают, - заметил Комлев. - Это перешеек горит, - возразил Урпалов. - Не все на земле ошиваются, - продолжил он, не зная, на ком сорвать злость. - Там, говорят, ИЛы работают. До того будто доходит, что рельсы к хвостам самолетов привязывают и теми рельсами боронуют стоянки немецких аэродромов . Они долго смотрели на всполохи осенней ночи, в тревожном свете которой домысел Урпалова о летчиках-штурмовиках обретал черты правдоподобия, реальности, - как все, что способно было противостоять и противостояло вражескому нашествию. - ИЛ не мой самолет, - проговорил Комлев. - Не нравится мне "горбатый". На ИЛ я не сяду. Хоть в штрафбат, хоть куда - не сяду. Он под звездами вышел к своей палатке, прикорнул у кого-то в ногах. - Лейтенант, а. лейтенант, - тут же затормошили его, - на стоянку! Светало, над степью гулял ветерок. Первое, что увидел Комлев за хвостом "девятки", была витая нитка небесного канта авиационной фуражки, сформованной на особый манер, с высоко поднятым задником; так носил фуражку единственный знакомый ему человек - генерал Хрюкин{1}. И это действительно был он. Хрюкин командовал авиасоединением, в состав которого входил полк, где служил Комлев. Вряд ли помнил генерал их короткую встречу под Уманью. Момент был тяжкий . Каждого, кто возвращался и докладывал ему, Хрюкин спрашивал об одном: "Что наблюдали? Покажите точку удара!" Его окружали командиры штаба, он смотрел не на летчика, не на штурмана - в карту. Весь был в ней, в быстрых микросмещениях линии фронта. Надежд они не оставляли. Когда подошла очередь Комлева, генерал отвлекся от планшета: "Высоковато подвесили, товарищ лейтенант!" - Стало быть, видел его посадку. В моложавом лице Хрюкина просвечивала горечь, пережитая с такой силой, что, вероятно, и в добром расположении духа следы ее смягчаются не скоро. - Или не вы сажаете самолет, а самолет сажает вас?" Комлев знал, что приземлился грубо, с высокого выравнивания, но, весь под впечатлением Умани, понесенных группой потерь, досадовать на себя или на посадку не мог; и то, что генерал желчно выговаривал ему за скверный подход к земле, не задевало Комлева: суть была не в словах генерала, не в посадке, а в сломанной линии фронта, в отчаянном положении нашей пехоты, зажатой в танковых клещах врага . С какой целью появился Хрюкин сейчас в степном Крыму, К