а с северной стороны прижалась к бывшему женскому монастырю, обнесенному высокой каменной стеной с башнями на углах. Там был детский дом. В этой деревне Позем, от которой осталось всего восемнадцать дворов, я знаю не только всех людей, но и собак. Издали узнаю маленький домик в саду под горкой, на которой возвышается Ивановская церковь, в ней раньше раз в год - в иванов день - велась служба. Рядом - большой двухэтажный, красного кирпича дом: моя родная Староладожская семилетняя школа. Сколько раз, бывало, после уроков мы, ребята, забирались через фрамугу в церковь - каждый шаг, даже шепотом брошенное слово отдавались гулким эхом. В церкви мы знали все уголки, залезали на колокольню и пускали оттуда бумажные самолетики, соревнуясь, чей дальше пролетит. Не раз попадало мне от отца за баловство в святом месте. Сейчас, не теряя осмотрительности, следя за воздухом, с бьющимся сердцем увидел маленький домик. Там мои самые близкие и родные. Мать - вечная хлопотунья-труженица. Отец - мастер на все руки, признанный в округе силач. Молчаливый, как все сильные люди, с постоянной улыбкой, скрытой в густой красивой бороде. И наконец, моя Саша, моя жена. Она здесь всего несколько дней и, видно, еще не пришла в себя после тяжелой блокадной жизни в Ленинграде. Эх, знали бы они, что сейчас над их домом сделает несколько виражей их сын, летун, как называл меня отец, - все бы выбежали из дома. Гул мотора, знакомый моей супруге, проник сквозь заиндевевшие стекла в домик. Недомогавшая Саша, отогревшаяся на теплой лежанке, услышав, что самолет кружится вокруг дома, наверное, вскочила, схватила валенки, пальто. "Мама, папа! Это Вася! Он всегда на малой высоте так делает. Пойдемте скорее на улицу!" - крикнула она растерявшимся родителям. Отец набросил свой полушубок, и они выбежали во двор. Так, видимо, и было, потому что на третьем вираже я увидел всех троих, они махали мне руками. Отвернув немного в сторону, я убрал газ до малых оборотов, сбавил скорость, прошел на планировании в двадцати метрах от дома и громко крикнул: "Здравствуйте, родные!" Мой полет взбудоражил всю деревню. В каждом доме узнали, что сын Варвары Николаевны и Федора Михеевича, Василий, жив. Дав полный газ, я сделал над домом пару восходящих "бочек" - любимую свою фигуру, взял курс на аэродром, до него оставалось всего десять километров. К стоянке, куда я подрулил по старой памяти, мчался запыхавшийся техник Иван Богданов. Он сейчас был "безлошадником", и его руки скучали по настоящей работе. Увидев издали на "ишачке" номер 33, он хлопнул себя рукавицей по голове. Я вылез из кабины, мы обнялись, поздоровались. - Ну вот, Ваня, и пригнал я твоего тридцать третьего с новеньким мотором, с полным комплектом радиосвязи и вооружения. Смотри, пробоин нет, заново покрашено, будто с завода, а не из ханковского ада. На глазах Ивана показались слезы, он не вытер их. Пошел к самолету, погладил плоскости, винт, капот. Он радовался, как ребенок, долго ждавший обещанную игрушку. Богданов и инженер отряда Филиппов рассказали вкратце, как идут дела в эскадрилье. Многих моих друзей уже не было в живых, некоторые лежали в госпиталях. Из старых летчиков остались только Дмитрий Князев и Иван Сизов, а также ставший теперь старшим лейтенантом Денисов, который разбил самолет при вылете из Кронштадта на Ханко. Остальные летчики - молодежь и призывники из запаса. Боевых самолетов всего два, да еще один УТИ-4. Сизов и Князев, сказали мне, сейчас в воздухе, прикрывают станции Войбокало и Жихарево. Скоро прилетят. Руководство прежнее; говорят, скоро переформирование. Выслушав друзей, пошел на КП эскадрильи. Командир, комиссар и начальник штаба встретили меня без особой радости. Возможно, они уже знали, то, что не было еще известно мне: о переводе в 4-й авиаполк. А кому охота терять опытных летчиков? Не