ФАШИСТСКИЙ РАЗВЕДЧИК УНИЧТОЖЕН 5 мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Яковлева. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на самолетах-подарках еще лучше, полностью оправдать надежды нашего народа. После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский колхозник" красивым полукругом легла на левом борту моего самолета. А через полчаса, провожаемые сердечными рукопожатиями и теплыми поцелуями гостей, истребители улетали на фронт. Моя эскадрилья взлетела первой. Построившись в установленный порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Место сосредоточения - аэродром, на котором мы стояли осенью сорок второго года. Быстро прошли четыреста километров. На аэродроме нас встречали механики, прибывшие с передовой командой по железной дороге. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим самолетам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до перебазирования еще одного полка мы будем заниматься дальнейшей тренировкой. С первого же дня на аэродроме началась напряженная жизнь. Маршрутные полеты сопровождались воздушными боями, причем "противник" встречался, как правило, неожиданно, а после боя следовала штурмовка наземных целей на полигоне. Однажды после посадки эскадрильи в небе показался фашистский разведчик. "Юнкерс" шел на высоте 5000 метров. Заметили мы его уже поздно, взлетать не было никакого смысла. На следующий день гитлеровец появился над аэродромом снова, но на час раньше. Он шел на той же высоте и с тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж ведет стратегическую разведку. А назавтра - фашист снова в небе. И снова тот же курс, та же высота, только время на один час раньше. Ага, тут уже есть определенная закономерность. И у меня созрел план уничтожения фашистского разведчика. Я решил, что на следующий день поднимусь в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета и вступлю с ним в бой. Бой постараюсь провести показательный для молодого пополнения и, коль улыбнется счастье, захвачу в плен экипаж "юнкерса". Разрешение командования было получено. 8 мая в 8 часов 50 минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Взлетаю один, без напарника - хочу провести бой, как поединок, чтобы летчики убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком. Набирая высоту, внимательно вглядываюсь в сторону ожидаемого противника. Когда высотомер показал 5000 метров, я занял исходную позицию со стороны солнца. Вскоре с запада показалась маленькая точка. "Юнкерс"! Чтобы не потерять его при сближении, помещаю силуэт разведчика в уголок фонаря, теперь он у меня, как на экране. Фашист заметил мой самолет, когда до него оставалось не более двух тысяч метров. "Юнкерс" как будто вздрогнул от неожиданности. Под ним слой облачности. Мгновенно гитлеровец перешел в крутое пикирование. Я понимаю, что отрезать его от облачности не успею, значит, надо ловить под облаками. "Юнкерс" нырнул в облака с левым разворотом. Чтобы уйти от преследования, ему придется развернуться в противоположную от меня сторону в облаках или под облаками. Подворачиваю свой истребитель вправо и пробив тонкую кромку облачности, лицом к лицу встречаюсь с противником. Делать фашисту нечего. Потеряв надежду уйти, он вынужден принять бой. Враг понимал, что поединок может закончиться только тогда, когда один из противников будет уничтожен, и сразу же ощетинился пулеметными очередями. С бортов "юнкерса" навстречу мне потянулись длинные синеватые трассы. Было ясно, что экипаж разведчика опытный, стрелки отборные. Решаю действовать короткими атаками с переходом на самой минимальной дистанции с одной стороны на другую, чтобы лишить противника возможности вести огонь на участке сближения. "Юнкерс", облегченный и специально приспособленный для разведки, делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты. Да, не только стрелки, но и весь экипаж, а больше всего летчик, оказались людьми бывалыми! Дрались двадцать пять минут. "Юнкерс", несмотря на мои прицельные очереди, продолжал яростно сопротивляться. Что за черт! Заколдованный он, что ли? Вдруг не хватит патронов? Не хватит, буду таранить, но не выпущу, иначе как появиться среди летчиков? Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле по ребру атаки "яка" уже видны рваные пробоины следы пулеметных попаданий. Поединок явно затягивался. Наконец, длинная очередь - и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма. - Горит! Горит! - закричал я в ларингофоны. "Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранным шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала 400 метров. Огромная двухмоторная махина планирует с неработающими двигателями, оставляя за хвостом струю дыма. Вот она коснулась зеленого покрова луга на окраине деревни Чиглы, проползла на "животе" с убранным шасси метров пятьдесят и сразу вспыхнула огромным факелом. Снизившись до бреющего полета, вижу; что колхозники, бросив работу, бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет. Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: мешали пробитые пулями камеры колес. Молодые летчики с особым интересом рассматривали пробоины, гордясь тем, что видели весь бой. Механик тут же прикинул потребное для ремонта время и заключил: - К вечеру, товарищ командир, можно машину облетать. Сделаем, как новую. - Ты мне однажды делал лучше новой, - припомнил я механику оторвавшуюся в бою заплату. - Так это же на "харрикейнах", да и опыт был меньший, а теперь опыт есть, - виновато оправдывался он. А ну, чего встали? Не видели дырок? Давай помогай! закричал механик на стоявших около самолета и навалился грудью на плоскости. Машина, как бы спотыкаясь, неровно покатилась на ребордах колес. Около командного пункта затарахтел По-2. - Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому "юнкерсу", - передал мне адъютант эскадрильи. Мне очень хотелось посмотреть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару, а через десять минут был уже около поверженного врага. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, три остальных были живы. Колхозники окружили их плотным кольцом. Пленных усадили в машину и увезли в ближайший лазарет. - Здравствуйте, - вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что я сбил "юнкерс". - Ви есть короший летшик. О, ви виликолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать. Каким-то непередаваемым цинизмом тянуло от слов этого заядлого фашиста. - У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете. Фашист вызывал отвращение и негодование. Оставшийся в живых верхний стрелок в свою очередь сказал: - Машинка у меня отказаль, а то бы ми далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, - и он показал пальцем в землю. - Замолчи, а то сейчас аллес капут сделаю! - не выдержал я, обратив, однако, внимание на то, что и этот говорил по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи. - Который ми у вас на счету сбитый? - заискивая, спросил полковник. - Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить. Полковник немного помолчал, потом еще более заискивающим тоном стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург. - Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я. - А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай. - Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге - вручу его лично. Из рук в руки. Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург? Это есть далеко. - Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться . Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных для допроса. Командир экипажа был разведчиком специальной, стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности. Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Шарф из трофейного парашюта говорил о том, что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки. Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил: - Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил: - В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение. Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод, что не так страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно. Все чаще и чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать. - Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне вскоре после боя Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не видно в нем задора истребителя. Поведение Лукавина действительно разочаровывало. Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие удобств - на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на нарах. Но самое неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали в нем чувство страха и опасности быть убитым. Близость опасности каждый испытывает по-своему. Один начинает переживать страх еще задолго до опасности, другой и в самые смертельные минуты ведет себя спокойно и, как правило, выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, спасались на парашюте и тут же сразу садились на новые самолеты и снова шли в бой. Но были и такие, которые уже после первого поражения не могли потом найти в себе силы духа, чтобы воевать с прежней уверенностью и настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем, ни к другим - он еще не был в бою, но одно было очевидно: когда речь заходила о тяжелой схватке с врагом, он менялся в лице. - Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин. - Я помню себя: как подумаю, бывало, о бое, у меня даже на сердце холодно станет. А спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое имел довольно слабое представление. Но и тогда я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, заключил Кузя. Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему все личное дороже общественного, он не будет гордиться за товарищей. Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет, а в том, кто больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил Кузьмин. - Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но мне казалось, что этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам, но опытного боевого летчика, а лишь улыбается. Не слишком ли мы миндальничаем с Лукавиным? Надо открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом .