, его место не в хвосте, куда обычно попадает новичок, а в середине строя. Таким образом, и Силаев передвигался в середину . Как будто угадал капитан с составом пары Казнов - Силаев, как будто пара складывалась: в дело входила напористо, из боевого порядка "круг" не выбивалась, подавляла зенитку . - Как Силаев? - спрашивал Комлев, проверяя свои впечатления. - Тянется, - отвечал Казнов. Не более того. Упреждать события в эскадрилье Комлева не принято: загад не бывает богат. Под Саур-Могилой Силаева сбили в третий раз. Удар снаряда пришелся по мотору. Из-под ног летчика брызнуло масло, смотровые стекла сейчас же затуманились, пожелтели, стали темными, в кабине создался сумрак, по ногам загулял сквозняк. Прикрываясь от брызг горячего масла и чтобы хоть что-то видеть, Силаев откинул над головой колпак, "фонарь" кабины, выровнял самолет. Мотор фыркал, две-три минуты тянул, потом умолк. - Прыгать?! - крикнул Конон-Рыжий. В наступившей вдруг тишине тонко посвистывал ветер; голос Конон-Рыжего из задней кабины, отделенной от командирской стояком бронеплиты, прозвучал не в наушниках, а откуда-то сверху или сбоку, как если бы они затеяли перекличку на бесшумном планере. Но не внезапная тишина удивила Силаева. Прокричав: "Прыгать?!", Конон-Рыжий выжидательно смолк. Выжидательно и настороженно. Раньше этого не случалось. С того дня, как старшина впервые представился своему новому командиру, между ними, летчиком и стрелком, существовал уговор, и, следуя ему, воздушный стрелок не позволял себе в воздухе ни единого лишнего слова, которое могло бы отвлечь летчика. В свою очередь Конон-Рыжий знал, что в нужный момент, согласно их уговору, командир первый, сам просигналит ему трехцветной бортовой сигнализацией, всеми лампочками одновременно: красной, синей и зеленой: "Прыгай!" Мелькнул песчаный берег пересыхающего Миуса, по которому вилась передовая, земля в пестрых красках - черные, рыжие, желтые клинья - неслась навстречу. - Сидеть! - ответил Силаев, слыша звук собственного голоса, как только что слышал голос стрелка: непривычная после долгого рева мотора тишина ему мешала. Переломив крутое, в лоб, движение земли, ИЛ послушно выстлался над нею, сухая трава зашуршала по колесам. Ничего перед собой сквозь залитое маслом бронестекло не видя, зажав визжавшие тормоза, он ждал удара о какой-то сруб, в забор, в избу . - Где сели? - кричал Степан. - Дома! - Инерция пятитонной машины быстро угасала. - Дома сели, - повторил Борис, когда самолет остановился, вытаскивая из-под зада планшет. - У себя. Самолет был невредим, Силаев как бы со стороны оценивал его только что завершенное, легкое, впритирку возвращение на землю; длившееся более часа движение оборвалось, гудение скорости прекратилось. - Вот это посадочка! - гремел позади сапогами Степан, выбираясь из своего гнезда наружу. - Вот это притер! Борис слушал его, распустив привязные ремни, устало отвалившись к бронированной спинке сиденья. Спокойствия, блаженной от всего отрешенности - не было. Тишина оконченного вылета - тишина, которая могла не наступить, - воцарялась в самолете, в кабине, но не в нем. Он поднял заляпанный маслом планшет и тут же увидел на карте речку Криницу. Она так и бросилась ему в глаза, Криница. Песчаный берег, над которым он прошелестел без мотора, отвлеченный тишиной, криком стрелка, звуком собственного голоса, был, как показывала карта, берегом речушки Криницы, протекавшей вдоль линии фронта в немецком тылу, к западу от Миуса, километрах в пятнадцати от него. Сдуру принял Криницу за Миус. И сразу же в голосе Степана, успевшего выбраться наверх и предостерегавшего: "Командир, гляди-ка!", ему послышалась перемена. "Немец!" - понял его Борис, вспомина