оится, что полоса его захватит, тогда ему шабаш. Не выбраться". "Двойку" мне нельзя, - горестно покачал головой старший лейтенант. - Никак нельзя", - повторил он с каким-то загнанным выражением. То ли ветер посвежел, то ли предвзлетное возбуждение - старшего лейтенанта познабливало. Фамилия старшего лейтенанта была Крупенин. Хрюкин проверил его выучку по всем статьям, в том числе на взлете и посадке (согласно местным, доморощенным установлениям Крупенин взлетал и приземлялся с полуопущенным хвостом), разъяснил промахи методики ("Хвост на покатой полосе поднимают повыше не в конце, а в начале пробега, понятно?"), причины поломок. На этом они с Хрюкиным расстались, а через день открылось, что командир бригады, прознав по собственным каналам о приближении инспекции из Москвы, заблаговременно поднял и расставил людей, настропалив их демонстрировать высокую боеготовность. Отзвук громового ЧП не утихал долго - и после приказа командующего ВВС, и после смещения полковника. Дольше всех не мог успокоиться Хрюкин. "Липач", да к тому же еще и фокстротчик!" - негодовал он. Поминал "липача" на совещаниях: "Бесконтрольно поощрять таких нельзя. Не-ет . Таким необходима бускарона, как говорят испанцы: одной рукой - подарок, премия, другой - подзатыльник. Тут же, тут же, не мешкая, не стесняясь . и покрепче!" Возвращался к этой теме в домашних разговорах, усматривая связь между слабой летной выучкой бывшего командира бригады и тем, что показали во время инспекции контрольные полеты с командирами экипажей. "Конечно, - говорил Хрюкин, - когда каждый самолет своим появлением обязан крохам, взятым у колхозника, труду рабочего, который ради обороны отказывает себе в необходимом, - в такой обстановке спрос за аварийность должен быть суровым. Очень суровым. И с командира бригады, и с рядового летчика. Без снисхождения, иначе нельзя. Отсюда нервотрепка . Сейчас в авиации перестройка, освоение скоростной техники, по существу - новый этап. Такие моменты показательны, сразу видно, кто с запасом, с багажом, а кто - пирожок с пустом. И вот наш полковник, командир бригады, ему бы тон во всем задавать, а он, видишь, попал в случай и боится расстаться со своим везением. И заметь: эта пагуба передается по воздуху - поделился с Потокиным Хрюкин. - Внизу всегда чувствуют, как с них спросят. Не в смысле жестокости. Управление должно быть жестким. Но при этом можно семь шкур спустить и ничего не добиться, если нет морального права на спрос . В нашей армии без классовых различий командир обязан возвышаться как нравственный авторитет, это в глазах подчиненных справедливо. Когда право командовать другими подкреплено морально, подчиненный в лепешку расшибается, факт!" Эта внутренняя работа, неостановочно шедшая на глазах Потокина, прошлой весной пришла к завершению. Мартовским днем, ярким и ветреным, они - он с генералом и их жены - не спеша проходили по скрипучим деревянным мосткам в тихом районе Москвы. Торопливые шажки прохожих, зябкие лица студенточек и военных напомнили Василию Павловичу его знакомство с Надей, их первое свидание в этих переулках; ее деловые интересы были в центре, на Рождественке, она кончала архитектурный, куда Потокин напросился в то же первое их знакомство: пройтись по бывшему Строгановскому училищу, обозреть его залы и стены. "Должна подумать", - ответила Надя, и не скоро было ему позволено явиться на кафедру рисунка. Что-то удерживало Надю афишировать свое с ним знакомство. Потом она так объяснила: летчик, военный - слишком яркая фигура. Он умолчал о том, каким маленьким, потерянным почувствовал он себя, оказавшись на кафедре в молчаливом окружении гипсовых фигур, живущих столетия. На углу Большой Пироговской и Зубовской Надя и Полина Хрюкина остановились, озабоченно между собой шушукались. Слепил подтаявший, схваченный корочкой снег, ветер задувал леденящий. Покорно ожидая исхода важных обсуждений, занимавших женщин, Тимофей Тимофеевич