КОНЕЦ "ПАНТЕРЫ" Как-то в конце июля 1941 г. после очередного боевого вылета майор Полбин на своем открытом "козлике" объезжал рассредоточенные стоянки самолетов. У некоторых из них машина останавливалась, командир выходил на несколько минут, разговаривал с летчиками, техниками, потом ехал дальше. Когда он оказался у моего самолета, я доложил о ходе подготовки экипажа и материальной части к полету. Полбин, как всегда, пожал руку, присел на освобожденную из-под бомб тару и жестом предложил мне устраиваться рядом. Настроение у командира было заметно приподнятое, и я знал почему: за последнее время полк, ведя интенсивную боевую работу, все задания выполнял исключительно четко, наносил меткие удары по врагу и в то же время не имел потерь. Во фронтовой печати продолжали появляться статьи с крупными заголовками: "Бить врага так, как бьют его полбинцы!" Это было признанием высокой боевой выучки личного состава части, чему командир полка отдал так много сил и чем он дорожил больше всего на свете. Расспросив о подробностях подготовки экипажа, о настроении, о вестях от родных и близких, Иван Семенович задал мне неожиданный вопрос: видел ли я когда-нибудь пантеру? Я тут же ответил, что видел в зоологическом саду, хотя, может быть, то были ягуар или пума - сейчас трудно проверить. - Да, хищный зверек, - сказал командир. - Только та, о которой идет речь, куда крупнее и опаснее. Я слушал молча, не совсем понимая, к чему клонит майор. Командир не стал испытывать мое терпение и разъяснил, что "пантера" - это позывной широковещательной радиостанции немецких оккупантов, расположенной где-то в районе населенного пункта Холм. Она ведет провокационные передачи на русском языке, пичкает советское население на временно оккупированной гитлеровцами территории геббельсовской пропагандистской стряпней. На днях, например, объявила, что немцами захвачены Москва и Ленинград. Почему-то сразу показалось, что с этой фабрикой лжи мне придется познакомиться поближе: не случайно же командир полка завел о ней разговор в то время, когда беседовать на отвлеченные темы ему было просто некогда. И в самом деле, Полбин подробно описал характерные признаки радиовещательных станций подобного рода, их антенные устройства, вспомогательные агрегаты и другие демаскирующие признаки. А после этого обвел на карте красным карандашом квадрат со сторонами примерно по сто километров, приказал найти и уничтожить "пантеру". Затем Иван Семенович снова перешел на неофициальный тон, с огорчением заметил, что не смог добиться истребительного сопровождения, хотя такая станция, безусловно, плотно прикрыта зенитной артиллерией и истребителями врага. В заключение командир посоветовал, как лучше осуществлять поиск, выходить на цель и атаковать ее, объявил, что вылетать - по готовности, пожелал удачи и уехал. Вместе со штурманом мы разбили заданный район поиска на четыре прямоугольника и решили последовательно "прочесывать" их на малой высоте. Вылет . второй . - цель как сквозь землю провалилась. Летаем до тех пор, пока горючего в баках остается лишь на обратный путь, и все безрезультатно. Приходится бомбовый груз бросать на случайно подвернувшиеся цели. Остается последний "непрочесанный" прямоугольник. Третий раз вылетаем в неблагоприятную погоду, к тому же под вечер. Большие участки района поиска закрыты туманом. Под его пеленой не то что станцию - город можно спрятать. Но все в мире, как известно, относительно. Если город может укрыться под туманом, то радиостанция не смогла. Выдали ее высокие, метров до тридцати, антенны, острые верхушки которых проткнули белесое покрывало и четко выделялись на светлом фоне. Туман неожиданно оказался нашим союзником. Когда мы подходили к "пантере", воздух начали полосовать трассы очередей малокалиберной зенитной артиллерии, но били зенитчики "на слух", не видя самолета. Впустую расстреливали боеприпасы и вражеские пулеметчики. Вывожу самолет прямо на радиостанцию, сделав небольшую горку, чтобы не врезаться в антенны. Строим заход на бомбометание и . С южного направления цель не просматривается. Чтобы не потерять ее окончательно, набираю высоту, делаю мелкие виражи: один, другой . Зенитчики вроде бы стали бить прицельное, трассы про ходят все ближе к самолету. Ага, вот они - антенны! Но теперь их видно хуже, с каждой минутой сгущаются сумерки. Больше маневрировать нельзя. Поэтому сразу доворачиваю на цель, и мы с короткого боевого курса наносим бомбовый удар. Судить о результатах трудно: где-то внизу рванулись наши "гостинцы" - об этом мы узнали по смутным отблескам пламени и толчку взрывной волны, догнавшей самолет. Позже об итогах нашего рейда доложат воздушные разведчики, а может, и сама "пантера". Если она потеряла голос, значит, "охота" прошла удачно. А пока назревает гроза над нами. На высоте около тысячи метров появились два немецких истребителя и начали метаться из стороны в сторону, как будто кого-то разыскивая. Пожалуй, нас. Поэтому, не мешкая, прижимаю машину к верхней кромке тумана, в готовности при надобности укрыться в нем. Но нас так и не заметили . Вскоре полоса тумана оборвалась, и мы визуально вышли на Жижицкие озера, в районе которых обычно пересекали линию фронта. Заболоченная труднопроходимая местность не давала врагу возможности держать здесь гарнизоны, зенитные батареи. Можно было чувствовать себя в безопасности. Ни назавтра, ни в последующие дни "пантера" в эфир не выходила. Одним центром вражеской пропаганды стало меньше. 29 июля в штаб полка пришла телеграмма от командующего 22-й армией: "Командиру 150 сбап. Специальное задание выполнено успешно. Экипаж представьте к правительственным наградам. Ершаков". Это была первая крупная и потому запоминающаяся самостоятельная победа над врагом нашего экипажа в ходе успешных боевых действий 150-го бомбардировочного авиационного полка. В первой половине августа, когда, казалось, фронт наконец-то стабилизировался и наступление немцев окончательно провалилось, очередная неудача советских войск на Западном направлении снова обострила обстановку. Превосходящие силы гитлеровцев прорвали нашу недостаточно глубокую оборону в районе станции Кунья и вышли в тыл 22-й армии. Закрыть образовавшуюся брешь, видимо, было нечем. Наши войска начали ускоренно возводить укрепления по реке Западная Двина. Телеграммы, одна тревожнее другой, бесконечными узкими лентами сползали с телеграфных аппаратов. Такие слова, как: "Всеми силами . немедленно . по готовности . с целью задержать продвижение .", говорили сами за себя и требовали немедленных действий. Первой эскадрилье было приказано: штурмовыми ударами остановить танковую колонну на дороге станция Кунья - Торопец. Было ясно: не от хорошей жизни бомбардировщикам ставится такая задача. Достаточно бегло ознакомиться с данными СБ, чтобы выяснить его почти полную непригодность для штурмовых действий по танкам. Мало того что самолет не имел брони и его могли сбить с земли из любого, даже стрелкового оружия, на нем не было и крупнокалиберного вооружения, пригодного для поражения боевой техники. Два спаренных пулемета ШКАС калибром 7,62 мм у штурмана и один такой же у радиста - вот и все, из чего мы могли вести огонь. На бомбы надежд было значительно больше, но они малоэффективны при борьбе с рассредоточенными танками на марше или в бою. Командир полка уточнил боевую задачу и подал команду "По самолетам!". Итак, нам предстояло нанести бомбовый удар с высоты 800 метров из боевого порядка "пеленг одиночных самолетов". Каждый экипаж прицеливался самостоятельно, а сбросив бомбы, переходил вслед за командиром к штурмовым действиям. Построение над целью - вкруг одиночных самолетов"; высота штурмовых ударов - 30-50 метров. Через несколько минут после сигнала с КП эскадрилья, возглавляемая майором Полбиным, уже легла на заданный курс. Правым ведомым у командира следовал Виктор Ушаков, место слева занял мой экипаж. Пока летели над своей территорией, были минуты для размышлений, и я все время ломал голову над информацией, с которой нас ознакомили. Из нее явствовало, что в тыл армии прорвалась лишь небольшая группа - всего около семидесяти танков. Понятие "армия" у меня ассоциировалось с громадной мощью, мобильностью. Как же через такой заслон могла прорваться небольшая группа танков? И почему она вызвала отход наших войск, а не была немедленно отброшена назад или разгромлена? Видимо, кое-какие законы "большой войны" оставались для нас еще недоступными. Жаль только, что познавать их пришлось уже в ходе сражений, на горьких уроках, в обстановке ломки ранее сложившихся представлений. Однако вера в партию, в советский народ оставалась незыблемой. Мы не сомневались в том, что рано или поздно враг сполна заплатит за коварство и жестокость, что никогда не одолеть ему нашей героической Красной Армии. Мы знали, что не от хорошей жизни приходится наносить мелкие уколы там, где следовало бы обрушить на врага мощные удары авиации, используя все ее свойства. Но таких сил у нас пока не было. Вот и сейчас приказано штурмовать вражеские танки на совершенно неприспособленных для этого самолетах, пилотируемых летчиками-ночниками, которых не так быстро и не так просто подготовить, которые способны умело использовать куда более сложную авиационную технику . По внутреннему переговорному устройству Аргунов докладывает, что пролетели Андреаполь. А через несколько минут прямо по курсу можно было различить белесые клубы дыма - там шел бой. Командир дает команду на перестроение. Я быстро занимаю место в пеленге, правее Виктора Ушакова. Между тем уже резанули воздух трассы малокалиберной зенитной артиллерии - первый признак, что где-то неподалеку расположен прикрываемый зенитчиками объект врага. На этот раз объектом оказались танки. Вот они - железные коробки, ползущие двумя ровными цепочками по шоссе на Торопец. С высоты они казались совсем безобидными, игрушечными. Бросаем бомбы и вслед за командиром ложимся на обратный курс. Во время разворота смотрю вниз: около десятка вражеских машин горит, а на дороге и рядом с ней продолжают рваться бомбы, сброшенные замыкающими экипажами эскадрильи. Голова колонны замерла; некоторые танки мечутся из стороны в сторону, сползают в кюветы. Неплохо сработали. Эх, еще бы пару комплектов бомб! Но Полбин уже с крутым снижением и разворотом увлекает группу на штурмовку. Высота 30-40 метров. С большой скоростью несемся вдоль шоссе. Оно пока пустынно. Но вот замерцали огненные вспышки на самолете ведущего - это заработали ШКАСы. Несколько секунд спустя и наша машина налетела на голову танковой колонны; открывают огонь Аргунов, а затем и Копейкин. Становится немного веселей, по строчкам пулеметных очередей чувствую, что все члены экипажа живы и здоровы. Присматриваюсь внимательнее к вражеской колонне и вижу, как танкисты открывают верхние люки и выбрасываются через них, скатываются по броне, трусливо прячутся в кюветах. Видимо, боятся, что мы будем бросать бомбы с малой высоты, и попадают под губительный огонь пулеметов. Это уже меняет дело: штурмовка будет более эффективной, чем ожидалось. А главное, начинаешь чувствовать свое превосходство над врагом, яснее осознаешь, что его можно бить и разбить. Уже с каким-то озорством отжимаю штурвал от себя, веду машину "впритирку" над танками. Жаль только, что сам я безоружен, не могу нажать гашетки и тоже разить врага. На этом самолете пулеметов у летчика нет. Замыкающий танк промелькнул под крылом, и впереди снова чистая лента шоссе. Полбин и Ушаков боевыми разворотами уходят влево для повторного захода. Следую за ними и одновременно даю указания Аргунову и Копейкину прочесывать огнем обочины и кюветы, где отсиживаются сейчас вражеские танкисты, деморализованные внезапным ударом небольшой, но дерзкой группы советских бомбардировщиков. Однако второй заход на штурмовку не был повторением первого. Едва мы развернулись для атаки, как застрочили зенитные пулеметы, путь самолетам преградили снопы разноцветных трасс. Они, конечно, не заставили нас повернуть обратно, но напомнили о необходимости маневрировать. Когда перед самым носом нашего самолета возникли сразу четыре трассы, я резким маневром обошел их, а затем снова довернул на колонну. Попаданий, однако, избежать не удалось - одна из очередей прошла по правому крылу, и на гладкой дюралевой обшивке зачернели пулевые пробоины. Похоже, машина получила незначительные повреждения, можно продолжать штурмовку. Отклонив штурвал, убеждаюсь, что бомбардировщик управляем, переношу взгляд вперед, на ведущего, и вижу, что я немного отстал. Добавляю обороты, смотрю на приборы: час от часу не легче - стрелка указателя температуры воды правого мотора, подрагивая, ползет к предельной красной черте. По инструкции, во избежание пожара, нужно выключить зажигание мотора, но я медлю - еще теплится надежда, что просто неисправен термометр. Нет, дублирующие приборы не оставляют никаких надежд - растет температура и падает давление масла. Все! С сожалением выключаю правый двигатель, даю полные обороты левому. Самолет теряет скорость, его заносит вправо. Жму на левую педаль, кручу триммер. Стало полегче, но чисто физически. А морально . Нет, никогда, наверное, не привыкнуть к мысли, что машина повреждена над территорией, занятой врагом, что, может быть, придется садиться далеко от всего родного. Конечно, летчик бомбардировочной авиации всегда должен быть готов к такому повороту событий, но, пока работают моторы, есть боекомплект, идешь крыло в крыло с боевыми друзьями, об этом никогда не думаешь. А сейчас . Впрочем, и теперь, когда пилотирование самолетом усложнилось, мы еще не побеждены - опыт полетов на одном моторе есть. Вспоминаю мнение Валерия Чкалова, что даже для дальних перелетов достаточно одного, но надежного мотора. Ведь он с товарищами без колебаний повел свой одномоторный АНТ-25 на штурм ледяного безмолвия. Герои проложили невиданную в истории авиации трассу из Москвы через Северный полюс в Америку. Наш М-100 мощностью 860 лошадиных сил - двигатель надежный, вытянет, во всяком случае, до ближайшего аэродрома в районах Торопца или Андреаполя. Сообщаю о своем решении экипажу, разворачиваю самолет на 90o влево и тут вижу, как Полбин качнул свою машину с крыла на крыло и пошел в очередную атаку. За ним ринулись остальные самолеты эскадрильи. Не знаю почему, но показалось, что командир полка именно мне подал сигнал, как бы давая знать, что ничего сверхъестественного не произошло и, пока боевая машина держится в воздухе, ее экипаж должен уничтожать врага. Энергично, насколько позволяет скорость, разворачиваю машину и по внутреннему кругу занимаю свое место в строю, но сразу же убеждаюсь, что на прямой в группе не удержусь - слишком мала скорость. Штурман что-то кричит по СНУ, но я плохо его слышу, приказываю вести огонь, а сам принимаю все меры, чтобы не отстать от ведущего, но мои усилия тщетны. К счастью, исправный мотор тянет на "максимальном режиме" нормально. В голову лезут мысли, что нам в какой-то мере повезло - ведь правый двигатель, который теперь мертв, и раньше "барахлил", его все равно давно следовало заменить. Теперь для этого есть достаточно веские основания. Тем временем враг разгадал нашу тактику и возможности, понял, что после сброса бомб мы остались практически безоружными, со своими безопасными для танковой брони пулеметами. Огонь с земли резко усилился, и мой плавно проплывающий в небе тихоход оказался заманчивой мишенью. Я это сразу почувствовал, глядя на скрещивающиеся вокруг трассы. Утешало только то, что экипаж продолжал вести ответный огонь. Значит, мы боролись, как и положено воинам, до конца, до последнего патрона. А я, удерживая машину на боевом курсе, на всякий случай подыскивал на местности подходящую площадку для вынужденной посадки. Сплошной линии фронта здесь не было, и сохранялись известные шансы в случае приземления прорваться к своим на восток. В конце концов наш самолет далеко отстал от группы, остался один в небе, и только тогда я решил окончательно идти в район Андреаполя, до которого оставалось около 50 километров. С трудом наскреб стометровую высоту и установил рассчитанный Аргуновым курс. Скорость эволютивная - 160 км/час, но самолет почти не слушается рулей, вяло переваливается с крыла на крыло, качается, как шлюпка на океанской волне . Пока ищу причину такого поведения машины, происходит нечто странное: воздушный винт левого мотора без всяких видимых причин вдруг остановился. Шум двигателя прекратился, и наступила мертвая тишина. СБ словно ткнулся во что-то вязкое и начал быстро терять остатки скорости. Быстро перевожу машину на планирование и осматриваюсь. Внизу - леса и болота, ни клочка сколько-нибудь подходящей для посадки земли. А высоты и скорости почти нет. Времени на раздумья и решение остаются секунды. Никаких команд подать не успеваю, все подчинено одной цели - посадить самолет на замеченную среди леса небольшую вырубку. Но на нее нужно еще попасть! Такого метода расчета на посадку я тоже еще никогда не применял: крутое скольжение с доворотом влево, потом энергичный вывод из крена . Едва успел выровнять машину и полностью выбрать штурвал на себя, как она поползла по земле, гулко ударяясь о многочисленные пни и коряги. Каким-то чудом фюзеляж не развалился на куски и не возник пожар. Непривычно короткий пробег - и бывший бомбардировщик, подняв клубы пыли, замер у самой опушки леса. Внезапно появившийся Ме-110 пронесся над нами, полоснул бесприцельной пулеметной очередью и взмыл в небо. Как ни странно, внутреннее переговорное устройство работало, и все члены экипажа буднично доложили о своей целости и сохранности. Игорь Копейкин снаружи открыл перекосившийся фонарь, и я нехотя покинул кабину. Молча обходим груду металла, в которую превратился наш самолет. На нем мы совершили более 50 боевых вылетов. Смотрим и удивляемся, как нам удалось уцелеть: нижняя часть фюзеляжа со створками бомболюков осталась на больших пнях в начале приземления; левое крыло, отбитое у самого основания, беспомощно висело на тросах и тягах управления; правая плоскость с оборванной во многих местах обшивкой потеряла свою форму и больше напоминала наглядное пособие. Только хвостовое оперение осталось невредимым, хоть ставь его на другой самолет. А вот и причина нашего несчастья - левое крыло и капот мотора густо, словно оспинами, усеяны рваными дырами. Это следы пуль крупнокалиберного вражеского пулемета. Но почему отказал правый мотор - выяснить не удалось, для этого понадобились бы время и компетентная комиссия. С тяжелым сердцем оставили мы свою разбитую машину. Перед посадкой я успел заметить небольшой домик, находившийся где-то неподалеку от вырубки. Решив, что это жилище лесника, направились туда. Внезапно из лесу выехала группа всадников. Хотя Аргунов и уверял, что мы на своей территории, на всякий случай достаем пистолеты. Конники тоже приближались с карабинами наперевес. Напряженное ожидание длилось до того момента, когда я различил на их зеленых фуражках красные звездочки. Это были наши пограничники. Хотя они ясно видели всю ситуацию, признали нас своими только после тщательной проверки документов. Забрав парашюты и бортпаек, сняв с самолета уцелевшую радиостанцию и пулеметы, мы вместе с пограничниками, направились в ближайшее село. Вечерело. Откуда-то издалека доносился гул артиллерии. Под эту "колыбельную" мы и улеглись на сеновале после ужина у добрых друзей. Лежа, я пытался вспомнить детали полета. Тревожили и другие вопросы: откуда взялся Ме-110, которого мы не видели в районе цели, что стало с другими нашими экипажами? Разбудили меня первые лучи солнца, пробивавшиеся через щели сарая. Товарищи еще спали, и я, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Расстелив комбинезон, лег на мягкую росистую траву. Над головой голубело небо. Где-то рядом тинькала синица, под застрехой пищали воробьи, низко над землей проносились ласточки. Какой-то противоестественной казалась эта мирная идиллия. Раздумье нарушил прерывистый вой моторов "юнкерса", который самоуверенно шел прямо надо мной в глубь нашей территории. Неподалеку от него разорвались всего несколько зенитных снарядов, словно стреляла не батарея, а какая-то допотопная пищаль. Нет, не так нужно встречать врага! Провожая взглядом вражеского разведчика, я вдруг увидел, как навстречу Ю-88 устремился наш И-16. "Юнкерс" тут же развернулся на 180 градусов и вновь пролетел надо мной, но теперь уже в обратном направлении. По шлейфам дыма было видно, что удирал он на форсаже. "Ястребок" тоже летел на максимальном режиме, однако заметно отставал от цели. Я представил на миг положение нашего летчика, который, наверное, с досады кусал себе губы: он, истребитель, не может догнать бомбардировщика. "Ишачок" дал длинную очередь на авось и круто развернул назад. Конечно, обидно, что разведчик ушел безнаказанным. Но мне пришли в голову и другие мысли. В том поединке, который я наблюдал, в известной мере отражалось общее положение дел на фронте. Наши воины дрались с величайшей доблестью, наносили врагу большие потери. Однако гитлеровцы все еще превосходили нас в количестве и качестве боевой техники, особенно авиации и танков. Мои размышления прервало появление Копейкина и Аргунова. Тут же, прямо на траве, разложили мы карту и стали прикидывать, как лучше добраться в часть. Железные дороги в прифронтовой полосе практически не действовали. Точное расположение частей 22-й армии нам не было известно. Поэтому, узнав, что в Пено едет грузовая машина, мы устроились в ней, надеясь в пути встретить какую-нибудь оказию до Ржева. По дороге настигли пеструю колонну людей. Тут были и воины из разбитых противником частей, и выходцы из окружения, и беженцы из окрестных сел - старики, женщины, дети. На повозках и в переполненных кузовах автомашин тряслись раненые. Худые, изможденные, они производили удручающее впечатление. Оставив парашюты, мы уступили свои места в кузове ослабевшим беженцам, а сами пристроились к людскому потоку. За двое суток прошли километров около тридцати. Потом на других попутных машинах добрались до Ржева. Последний отрезок пути - до Ершей - прошли пешком. На полевой площадке, где базировалась наша эскадрилья, оказалось всего два самолета. Видимо, остальные находились на боевом задании. Первым встретил нас Василий Клементьевич Кузьмин. Коротко, по-мужски расцеловавшись с ним, я спросил: - Где эскадрилья? Техник как-то хрипло вздохнул и опустил глаза. Руки у него заметно дрожали. Я понял, что в подразделении что-то случилось. Но что? Наконец Кузьмин, взяв себя в руки, заговорил. Из его сбивчивого рассказа мы узнали, что за время нашего отсутствия эскадрилья потеряла почти все. Чудом уцелел лишь экипаж Виктора Ушакова. Да и он из последнего вылета на штурмовку еле дотянул до базы на избитой машине. А ведь прошло всего-навсего четыре дня. Мы постояли немного и пошли в штаб. Нас, оказывается, тоже уже не ждали. Лицо командира полка немного просветлело, когда я доложил, что экипаж в полном составе прибыл и готов выполнять боевые задания. Иван Семенович по-отечески прижал меня к груди и потрепал до плечу. Потом твердым командирским голосом сказал: - Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант, с благополучным возвращением в полк. Мне показалось, что И. С. Полбин оговорился, назвав меня старшим лейтенантом. Нет, никакой оговорки тут не было. Выяснилось, что в тот день, когда мы не вернулись с боевого задания, пришел приказ о присвоении большой группе летчиков и штурманов полка очередных воинских званий. Среди них оказался и я. Долго просидели мы тогда с командиром, вспоминая прекрасных боевых друзей, обдумывая, как будем жить и воевать дальше. После беседы Полбин распорядился, чтобы экипаж в полном составе отправился в трехдневный дом отдыха, организованный неподалеку от аэродрома на берегу Волги. Как бы невзначай заметил, что там уже находится раненный в левую руку Ушаков. И вот мы в доме отдыха. Погода стоит солнечная, тихая. Вода в реке теплая. Но нам с Виктором не до купания. Мрачные бродим по лесу и вспоминаем погибших боевых друзей. Даже в мыслях не укладывается, что они, вместе с нами начавшие войну, уже не увидят зарю победы. Словно живой встает перед глазами Сергей Щербаков - высокий, широкоплечий русский богатырь из Касли. Добрый, простодушный, он с улыбкой и шутками шел даже на самые трудные задания. Лейтенанту было всего 23 года. Светловолосый и сероглазый, он выглядел иногда рослым мальчиком. Но в бою действовал, как умудренный опытом воин, мужеству и мастерству которого мог позавидовать каждый. Нас с Сергеем связывала особая дружба. Мы вместе поступили в военное авиационное училище, в один и тот же день вылетели самостоятельно. Первые бои еще больше сроднили и сблизили нас. И вот его не стало . По рассказам очевидцев, самолет Щербакова загорелся на малой высоте над танковой колонной противника. Его подожгли немецкие истребители. Сергей, видимо, был или тяжело ранен, или даже убит, поскольку он не попытался уйти на высоту, чтобы потом сбить пламя скольжением. Пролетев немного по прямой, его самолет взорвался в воздухе. В те дни я поклялся мстить за друга" пока руки держат штурвал, и еще задумал: если доживу до победы и у меня родится сын, непременно назову его Сергеем. Не мне судить, как я воевал, всегда ли действовал безошибочно, все ли отдал на алтарь Победы. Да, вероятно, и нет такой меры, которой можно было бы измерять дела и чувства человека. Одно скажу: до самого конца войны Сергей Васильевич Щербаков был всегда со мною рядом, в моем сердце. Мы уходили в грозовое небо великой битвы и разили ненавистных оккупантов. Знает об этом и мой сын Сергей, который, я надеюсь, унаследовал от фронтового друга его отца не только имя, но и лучшие качества советского патриота - верность долгу, безграничную любовь к Родине, неугасимую ненависть к врагам . В доме отдыха время тянулось медленно. В печати продолжали публиковаться неутешительные сводки. Через три дня наш экипаж явился в штаб. Здесь мы узнали, что эскадрилья уже успела пополниться и насчитывала теперь восемь экипажей. Меня тут же послали на аэродром Паникля за отремонтированным самолетом - тем самым, на котором раньше летал Сергей Щербаков. Когда я добрался туда на У-2, день клонился к вечеру. На облет самолета времени не оставалось. Осмотрев его и опробовав двигатели, я немедленно взлетел, ничуть не смущаясь отсутствием штурмана и воздушного стрелка-радиста. СБ был последней модификации, с новыми моторами и посадочной фарой в левом крыле. В воздухе вел себя прекрасно и по достоинству занял место на стоянке возродившейся эскадрильи. Пока проходила реорганизация, вернулись в родной полк еще несколько человек из потерянных в боях экипажей. Среди них Степан Браушкин и Гриша Гаврик - прекрасные летчики-ночники. Боевая обстановка, и особенно непрерывные боевые вылеты, почти не оставляет времени для раздумий и вое поминаний. Воюя во имя будущего, солдат преломляет его сквозь призму сегодняшнего дня, очередного боя, где жизнь и смерть ходят рядом. Но не ошибусь, если скажу, что большинство из моих фронтовых друзей, и я в том числе, никогда не думали о гибели, как о чем-то фатальном, не боялись ее и уж, во всяком случае, не ставили жизнь выше долга. Вскоре интенсивная боевая работа снова втянула всех в круговорот полетов на воздушную разведку и бомбометание по различным объектам врага. И в первых же вылетах после двухнедельного перерыва я убедился, что от войны можно отвыкнуть: разрывы зенитных снарядов стали сильнее, чем раньше, привлекать внимание и возбуждали желание обойти опасную зону. Удержать себя стоило немалых усилий. Потребовалось время, чтобы вновь обрести былую "форму". Военный календарь отсчитывал новые дни и недели. На увядающую траву посыпались первые пожелтевшие листья. Нередко почти до земли опускались рваные дождевые тучи. А боевое напряжение возрастало - немецко-фашистские войска продолжали рваться к Москве н Ленинграду, то на одном, то на другом участке фронта терзали нашу оборону. Надо было непрерывно поддерживать с воздуха свои наземные войска, уничтожать вражеские переправы, его резервы на марше и боевую технику. Летали мы теперь чаще всего мелкими группами и в одиночку. Наш экипаж значился в ветеранах, и ему, естественно, ставили самые сложные задачи. Была на это и другая причина: некоторые летчики и штурманы не могли летать в сложных погодных условиях, сложившихся во второй половине сентября. Полеты в облаках повышали, так сказать, "коэффициент безопасности": противник не имел технических средств для перехватов или поражения визуально невидимых целей. Молодые летчики мало-помалу осваивали сложные метеоусловия, и наши потери резко сократились, кадры летного состава стабилизировались. Это давало основания рассчитывать, что эскадрилья скоро восстановит былую боевую мощь. .Мы сидели в большой эскадрильской палатке и играли в домино. Под стук "костяшек" и шум дождя никто сразу не заметил, как в палатку вошел майор Полбин. Наконец кто-то подал команду, все встали. Иван Семенович скептически посмотрел на участников баталии, но промолчал. Затем неторопливо извлек из кармана телеграфный бланк, и лицо его сразу стало строгим. Чувствовалось, что командир собирается сообщить нам что-то очень важное. Он даже не подал, как обычно, команду "Вольно", и мы замерли в молчаливом ожидании. При тусклом свете коптилки командир зачитал телеграмму. Смысл ее заключался в том, что наши войска вели сейчас тяжелые оборонительные бои с превосходящим противником и командующий общевойсковой армией не приказывал, а просил, если это возможно, выделить хотя бы один-два экипажа для удара по железнодорожной станции, на которой происходила выгрузка вражеских резервов. Причем там, за 300 километров от нас, погода была хорошая. Дочитав телеграмму, командир разрешил всем сесть. В раздумье, словно формулируя вслух прерванную мысль, сказал, что, несмотря на такое ненастье, на то, что полеты в такую погоду сложны и опасны, летчики не должны, не могут оставить в беде свои наземные войска. И тут же попросил встать тех, кто мог бы выполнить боевую задачу. Я вскочил и быстро огляделся: рядом стояли все летчики эскадрильи, даже те, которые никогда не летали ни в облаках, ни ночью. Полбин поблагодарил нас за готовность к риску, но заметил, что сам он, как командир, обязан предупреждать неоправданные потери, поэтому пошлет лишь наиболее подготовленные экипажи. Первым он назвал свой экипаж, затем еще четыре и тут же поставил боевую задачу. Я должен был лететь первым, вести разведку погоды и обозначить цель. Сейчас, когда взлетно-посадочные полосы великолепно оборудованы для ночного старта и посадки, трудно представить взлет ночью, в проливной дождь, без всякого светообеспечения. Все выполнялось буквально вслепую, и только твердое знание особенностей своей машины и безупречная техника пилотирования позволяли летчику благополучно взлетать в таких невероятно трудных условиях, да еще с бомбами и полной заправкой. .Больше часа шел наш самолет в густых свинцово-серых облаках, пока не появились первые просветы. А неподалеку от цели начали хорошо просматриваться крупные ориентиры: поселки, железная и шоссейная дороги, водоемы. Едва Игорь Копейкин передал сводку погоды на КП полка и экипажам нашей группы, как впереди по курсу показалась цель - железнодорожная станция. Даже издалека было заметно, что там идет интенсивная работа: не ожидая в такую погоду ударов с воздуха, враг не принял мер маскировки, боевая техника выгружалась из вагонов и с платформ при ярком электрическом свете. Мы легли уже на боевой курс, когда на станции одна за другой начали гаснуть лампы, - видимо, враг услышал гул моторов. Но было уже поздно: фугасные бомбы сорвались с замков и устремились вниз. Делаем повторный заход. Теперь цель хорошо освещалась возникшими пожарами. Задание выполнено. Можно разворачиваться и следовать на базу. Но на какую? (И. С. Полбин разрешил командирам экипажей самостоятельно решать этот вопрос.) На свой аэродром возвращаться было очень рискованно; если там сохранились метеоусловия, которые были при взлете, посадка исключалась. И все-таки . видно, так уж устроен человек, что тянет его туда, где все знакомо, привычно, где друзья, - одним словом, домой. Накоротке советуюсь с членами экипажа. У них такое же мнение. Ну что ж? Домой так домой! По крайней мере, там, если удастся "зацепиться" хотя бы за один ориентир в районе аэродрома, появится верный шанс попасть на полосу. К тому же и дежурный синоптик, хотя и не очень уверенно, предсказывал, что к нашему возвращению дождь может утихнуть или даже прекратиться. На четвертом часу полета выходим в район своего аэродрома. Дождя нет, но земли не видно - она закрыта плотной пеленой тумана. Большое светлое пятно под нами - это луч посадочного прожектора, размытый водяными парами. Вывожу машину по компасу в створ посадки, ориентируясь на центр светового пятна; выпускаю шасси, снижаюсь. На высоте около ста метров погружаемся в густой туман. Становится темно. Снижаюсь до тридцати метров по прибору - просветов нет. Приходится с набором уходить на второй круг. Аргунов просит сделать еще заход, говорит, что он вроде бы видел посадочные знаки. Сомнительно, конечно, ведь у меня тоже неплохое зрение. Но садиться все-таки надо. Снова снижаемся в кромешной мгле. Нервы напряжены до предела в ожидании столкновения с землей. Стрелка высотомера дрожит около деления "25 метров". Ничего нет. Еще раз - на безопасную высоту! Бензина остается минут на сорок. Что делать? Идти на запасные подмосковные аэродромы теперь уже поздно - не хватит горючего. К тому же неизвестно, какая сейчас там погода. В таких случаях по инструкции надо покидать самолет, воспользовавшись парашютами. Но ведь он полностью исправен и послушен воле летчика. Нот, расстаться с такой прекрасной машиной выше моих сил! Делаю мелкий вираж над аэродромом, словно заклеенным серебристым пластырем, осматриваю горизонт. Один край пелены тумана кажется неровным, как будто кто-то вырвал из него большой клок. Это в районе Старицы. Разворачиваю самолет в этом направлении и минут через десять вижу внизу громадное темное пятно. Земля! Решено: где-то здесь будем садиться. Ищу какой-нибудь ориентир, чтобы от него с малой высоты просмотреть местность, подсветив ее посадочной фарой. Осторожно снижаюсь и вдруг вижу почти прямо по курсу, примерно в десяти километрах, тусклые огни ночного старта. Словно приглашая на посадку, вспыхнул и лег на землю луч прожектора. Немедленно выпускаю шасси, уточняю заход, вхожу в луч и . о ужас! Прямо под колесами мелькают широкие канавы, толстые почерневшие пни, какие-то колья. В памяти еще свежи воспоминания о посадке на такую "подстилку". Вторично испытывать судьбу безрассудно - чудес на свете не бывает. Пока голову занимали эти мысли, сработали доведенные до автоматизма навыки: сектора газа даны вперед до упора, штурвал взят на себя, кран шасси - в положении "Убрано". Опасность осталась позади, но тело бьет нервная дрожь: ведь стоило чуть промедлить - и катастрофа была бы неминуемой. Только теперь начинаю припоминать, что в этом районе оборудован ложный ночной аэродром, который бесконечно бомбила и штурмовала немецкая авиация, вызывая с нашей стороны едкие замечания и остроты по поводу пустой траты боеприпасов. Но, как говорится, нет худа без добра. Теперь я точно знал местонахождение самолета, вспомнил, что представляет собой местность. Каких-либо серьезных препятствий здесь пет. Поэтому веду машину на высоте пять - десять метров с включенной фарой. Под крылом бежит ровное поле. Дальше искать чего-то нет смысла и небезопасно. Память вновь восстанавливает указания, что вне аэродрома, а тем более ночью, во всех случаях посадку производить с убранными шасси. Но это, в общем-то, совершенно правильное положение инструкции, написанное, как говорят, "кровью летчиков", может опять на неопределенный срок оставить экипаж "безлошадным". Да и что такое колесная посадка на поле по сравнению с только что пережитым заходом на ложный аэродром! Решительно разворачиваю машину на обратный курс, опускаю кран управления шасси вниз, прибираю газ. Едва колеса коснулись земли, "вырубаю" зажигание и полностью зажимаю тормоза. Подпрыгнув несколько раз на неровностях, машина останавливается. Полет окончен. Первым выскочил из своей кабины Николай Аргунов. Он с наслаждением размялся, сделал несколько шагов вперед и вдруг снова бросился к самолету. На его лицо я прочитал какую-то непередаваемую гамму чувств: смесь испуга и радости. - Командир, - закричал он срывающимся голосом,- посмотрите, что там! - и потянул меня за рукав. Я последовал за ним и в нескольких метрах перед носом самолета увидел край зияющего чернотой глубокого оврага. Да, кто-то из нас родился, видимо, под счастливой звездой! А может быть, и все трое. Ведь стоило машине пробежать еще десяток метров - и произошла бы серьезная неприятность. Интересно устроена человеческая память. После тех событий прошло без малого тридцать лет. Забылось многое, даже очень важное. А эта ночь запомнилась, будто была она вчера. Не знаю, как спали штурман и стрелок, но мне несколько раз подряд пришлось "просмотреть" во сне самые яркие впечатления от вылета, и каждый эпизод кончался самым неблагоприятным исходом. Может быть, в эту ночь впервые так остро сказалось нервное переутомление, вызванное постоянным риском и тяжелым бременем ответственности за выполнение боевых задач и за жизнь экипажа. О чем только не передумал я тогда, сидя в малоприспособленном для отдыха пилотском кресле. Только рассвет принес облегчение, отвлек от дум, побудил к действию. С помощью местных жителей мы развернули самолет, сняли лопатами неровности почвы. Получилась вполне сносная взлетная полоса. И как только растаяла пелена тумана, поднялись в воздух. Летели уже на неприкосновенном аварийном запасе горючего кратчайшим маршрутом. На свой аэродром заходили с прямой по ветру против старта. Горючего хватило даже на то, чтобы зарулить машину на стоянку. И тут мы увидели, что места самолетов, улетевших ночью на боевое задание, пусты. Техник докладывает: только что прилетел командир полка, а больше пока никто не возвратился. Значит, "попадали" кто где. Теперь уже не делаем скороспелых выводов, и правильно: к вечеру вернутся домой еще два экипажа из пяти, вылетавших на задание, и лишь одному, посадившему самолет с убранными шасси, понадобится техническая помощь. Но обо всем этом мы узнаем несколько позже. А пока докладываю Полбину о возвращении экипажа и исправности самолета. Иван Семенович просит рассказать обо всем более подробно, слушает внимательно и одобряет действия экипажа. - Ну а теперь отдыхайте, - заключает он нашу беседу. - Даю вам сегодня выходной. Мы заверяем Полбина, что будем отдыхать, а сами идем готовить самолет к очередному боевому вылету. Очередным боевым вылетом стал тот самый, в котором экипажу впервые крупно изменило фронтовое счастье, в котором попытка "погасить" вражеский светомаяк закончилась вынужденной посадкой в тылу врага и ночной переправой на плоту через Западную Двину - первую водную преграду на пути к своим, в родной полк. Впрочем, тогда путь этот нам еще не казался долгим. Мудрость приходит не сразу даже к тем, кто, подобно нашему экипажу, уже мог бы оценивать обстоятельства более здраво. Но как часто путают люди желаемое с действительным, как часто торопят они события, "подгоняя" их развитие в своих интересах. Так и мы, преодолев первые километры оккупированной врагом территории, сочли их самыми трудными и длинными. Дальнейшее виделось в более привлекательных тонах: протяженность пути до своего аэродрома де лилась на среднесуточный темп форсированного движения с незначительными поправками на разного рода непредвиденные затруднения. В итоге от встречи с друзьями нас отделяли примерно три недели. И, главное, расчет этот ни у кого не вызывал сомнений. Исходным пунктом обратного маршрута (по-штурмански - ИПОМ) был принят восточный берег Западной Двины, к которому незадолго до рассвета приткнулся наш маленький, на скорую руку собранный плот .